АВТОР:  ДМИТРИЙ БАРАБАШ

Разговор с Россией

Россия-мать разведена с отцами.
Отцы трясут могучими концами,
но нет России дела до отцов
и до детей, распущенных из чрева,
и до того, кто скажет: «Слушай, дева,
зачни хоть раз без этих подлецов.
Зачни бесстрастно, чисто, беспорочно,
как будто ты Иосифа жена.
И вот тогда, я это знаю точно,
ты вылезешь из вечного дерьма».
Но отвечала мудрая Россия:
 «Я не хочу. Ты лучше изнасилуй,
чтобы фингал, чтоб кровь,
чтобы свобода,
чтобы проснулась совесть у народа,
и он пошел спасать меня от разных
несоразмерных, строгих, буржуазных,
непьющих, озабоченных делами,
иди ты сам, любезный, к Далай-ламе
и не мешай мне чувствовать восторг,
от улицы, закрученной спиралью…
от трех углов. От слов,
налитых сталью,
от утреннего звона куполов,
от тех основ,
которые как прежде
дают надежду каждому невежде,
от лени той, от созерцаний тех,
с которыми ни слава, ни успех,
ни гений кропотливый не сравнятся.
Мои порядки сводят иностранца
с ума… А ты мне предлагаешь путь,
в котором нет дороги для народа
и для меня. Нелепая свобода
железных истин, жизни без труда
духовного –
лишь видимость достатка,
в которой все проходит без остатка».

2002

Голоса

Я был скорее звуком, чем –
стыдно сказать – лучом.
И. Бродский

Посмотришь на слово – свет.
Произнесешь – звук.
А если сказать про себя,
совсем не произнося,
окажешься где-то вне,
и гулкий сердечный стук
не сможет пробиться сквозь
бесплотные голоса.

Как описать тот свет,
в котором есть всё… и нет
касаний, зрачков, ушей,
трехвекторных плоскостей,
и время – не от и до –
ни смерти, ни дней, ни лет –
один первозданный свет
без цвета и без частей,

мерцания светлых лиц
на рифмах крылатых плит,
на гранях парящих слов,
сложившихся в строгий ряд,
здесь образами миров –
объемами пирамид
бесплотные голоса
печалятся и творят.

Листает века Шекспир,
Высоцкий выводит SOS,
и Бродский рисует Рим
на фоне стеклянных звезд…

 2007

Бал литературы
 (бесы)

Десять безумных веков
на наборном паркете.
Бал начинается.
Дайте ж, красавица, руку.
Скоро приедет палач
в золоченой карете.
И раз два три, раз два три,
раз два три, раз два три.
Бал начинается
и по кровавому кругу.
Ах, Александр Исаевич, не говори…
Вспомнят ли
первопричинную литературу
мутные витязи
праздничных будней России.
Бубном ударят по черепу
полускульптуру
с даунским взглядом
великого полумессии.
Бал начинается.
Войско стоит при параде,
в дряблой юфти
скрыв свои пролетарские ноги.
Ты насвисти-ка с обложки
старинной тетради
музыку гимна народа
с разбитой дороги.
Кольца спирали, чем дальше,
тем уже и уже.
Хуже не будет, казалось,
ведь не было хуже.
Страх из потемок души
выбирался наружи,
в ружья, в стволы,
в позабытые ликами рожи.
Ах, Александр Исаевич,
все же негоже
телеэкран декорировать
патиной меди.
Время давно почивать
на заслуженном ложе
в лаврах, на шкуре
облитого солнцем медведя.
Музыка грянет,
и цокнут смоленой резинкой
рваные полчища
литературных громил.
Будет цветочница бегать
с плетеной корзинкой
между мазурок
танцующих с небом могил.
Все бесконечное
проистекает впервые.
Все безусловное сказано тысячу раз.
Не зеркала, к сожалению,
стали кривые,
а перекрестья различных
сословий и рас
так изменили черты,
означавшие лица,
что не прочесть ни ума,
ни стремленья к уму.
Бал начинается –
оп-ца-ца, лан-ца-ца, дрица –
и предвещает грядущему веку чуму.
Шаркнет подошвой
по лаку наборных паркетов
новый начальник, вершитель,
наместник, стрелок,
словно сошедший с грунтовки
кровавых багетов.
Как безошибочно точен
в России пророк!
Нет. Не понять. Не поверить.
И не обознаться.
Не изменить. Не поправить.
Не выдержать штиль.
Только с затекших по горло
колен приподняться
и написать о правах обреченного билль.
Бал начинается.
Скоро потянутся в книги
странники мраморных станций
столичных метро.
Что там творится? Наверное,
снова интриги,
снова война и, наверное,
слово не то?

 2000

 Пятница

Время – иллюзия.
Только бы нам,
как Робинзону Крузо,
вас научить словам,
делая по засечке
на дверном косячке,
милые человечки
с кольцами на руке.
Этот безумный Пятница –
пьяница и прохвост –
мне, безусловно, нравится.
Он соблюдает пост.
Вот уже девять месяцев
он никого не ел.
Белым почти что стал уже,
сгорбился, похудел.
По лбу его невинному,
словно великий Нил,
скорбь протекает смутная –
мог ведь, а не убил.
Вот он в точеном смокинге
с трапа крылатых фраз
сходит, бросая в ноги мне
пару брезгливых глаз.
Этот великий Пятница –
трезвенник и мудрец –
мне, как и прежде, нравится.
Держится! Молодец!

 2008

 Синица в руке

Наверное, я придумал себе богов,
как жаждущий славы –
венки, ордена, чины,
памятники, дураков,
печаль, скользящую
по долине твоей щеки
рекой,
которую можно поймать,
словно ящерицу, рукой…
Играться потом с хвостом,
поститься, жениться,
пускаться в карьерный рост.
И хвост тот в руке будет биться,
как та синица
в памятник,
украшающий тот погост.

 2006

барак бабрак бароккорококо

Послушайте, вилли, вы или забыли,
что мили под килем, виляя, уплыли?
Вы или забили на то, что финтили
ленивые тили в типичной квартире.
Об Осе и Ёсе, о Вели и Мире,
о том, что уже замочили в сортире
мальчишек, драчёных
на красном клистире…
Послушайте, вилли,
так быть или были?
Так слыть или слыли?
Так срать или срали,
когда ускорялось дурацкое ралли –
и жизнь проносилась,
как муха под килем,
гремя плавниками по мелям и милям
пустого пространственного одночасья…
И вся эта муторная –
пидорасья –
страна
любовалась изящным скольженьем
того, что казалось небес отраженьем,
и тем, чем горчила,
как водка и деготь,
судьба, острой щепкой
целуя под ноготь?
Послушайте, вилли, равили, тютили,
фаэли, растрелли, говели, постили,
барокки, бабраки, канары, сантьяги
и красно звенящие медные стяги,
и вялотекущие белые суки,
и белые-белые
мамины руки.

 2000

Леде

Я не тоской приду к тебе болотной,
незримым светом наполняя тьму,
прижмусь к твоим рукам
щекой бесплотной
и рядом по-мальчишески усну.

Мы будем вместе так, что никакими
причудами земли не разлучить.
Мы полетим лучами золотыми
лазурный сок с вишневых листьев пить.

Людьми земными встанут наши тени,
их окрылит возвышенная речь,
в которую рекой впадает время,
как в океан, переставая течь.

 2007

Чернозём

Ты начинаешь отыгрыш с конца,
как поздний Мандельштам в йодомарине
пожухлых трав, как Гоголь в липкой глине
земного обручального кольца.
Нет чтобы ловко, с прытью огольца,
запрыгнуть на околицу трамвая,
где левая ведомая, гнедая,
задорно врёт осколком бубенца.
А так, конечно! Сразу на десерт,
где сливой затуманен глаз восторга.
Нет, чтобы каждой пядью щупать смерть,
крадясь издалека, срывая горло
на иглы леденелых проводов,
плетущих сети замыслов кровавых,
указы разные… Ты наволхвуй даров
едрёной матери, расковыряй кварталы
разбойничьи, вглядись-ка в сини высь,
за жизнь до омута, за счастье до расплаты,
и тем, теперешним, попробуй, притворись,
держащимся за черенок лопаты,
как за соломину, сгребая чернозем,
чтоб впитывались солнечные лужи
в земную плоть. 
Мы глиной допоём,
стянув лучи небесные потуже.

 2015

Про счастье

Вам казалось, что там,
за границей девятого царства,
солнце светит иначе
и слаще играет вино.
Вы поверили в то,
что на свете бывает лекарство,
от которого радость,
забытая где-то давно
в ароматных аллеях
и лиственном шелесте книжек,
в первозданных осколках
сквозь ветви глядящих лучей,
возвращается счастьем
и вас от ушей до лодыжек
тешат ласковым светом
и шепотом нежных речей.
Вам казалось, что счастье
нисходит как дар, как монета,
золотая конфета из неких загадочных кущ…
Вам обидно, как будто
есть кто-то таинственный где-то,
управляющий вами,
он праведен и всемогущ…
Он обязан вам дать
за терпенье, за жажду, за страсти,
но забывчив, видать,
потому-то и не дал пока…
Обернешься на звук
и с косой волоокое здрасьте
улыбается вам, упираясь руками в бока.
Как тут можно любить
тех, кто ходит по жизни с ухмылкой,
тех, кто тратит добро
и не копит на завтра запас?
Искривляясь, пространство
становится то ли бутылкой,
то ли линзой очков,
от себя отражающей нас.

 2015

***
Сквозь жизнь, как сквозь стекло.
Я все еще живу. Я все еще плыву
сквозь тот янтарь по свету,
и в крылышках моих –
твоя ухмылка лету,
как радуга губам, 
улыбка ноябрю.
Других мгновений нет –
прекрасны как одно.
Остановить бы все
и замереть, как муха.
Но солнце пленку жжет
и вертится кино,
и луч его незрим, 
как воплощенье духа.

 2015

Двойники

На скорую руку наброшено тело на плечи,
халат ли китайский – в драконах и выплясе шив,
гусарский ли китель, пастушья ли бурка овечья,
английский ли плед. Словно ты здесь по-прежнему жив.
Вот так вот на скорую руку накинуто тело на плечи,
как будто стучали и надо пойти отворить,
и ветер колышется щупая лунные свечи,
лучится по стенам и сызнова учится жить.
Спросонья накинув какое-то тело на плечи,
на скорую руку собравшись, в седло ли, в такси,
в столичных огнях, сквозь обрывки рокочущей речи,
смотреться как в зеркало нервно в ручные часы.
И в этом костюмчике зябком, в поношенном платье, 
в нелепых румянах и прядей седых завитках
страдать и молиться, кого-то просить о пощаде
и кутаться зябко в его соболиных мехах.

  2015

Я счастливчик

Я счастливчик. Я видел коров,
которые паслись на лугах,
пил их молоко. Я ел их мясо.
Я застал леса не тронутые
человеческим мусором и заботой.
Я видел небо без белых полос и летающей жести.
Всего-то, что было в тот век: Чернобыль, Нагасаки и Хиросима;
пара мёртвых степей и сметённых, как пыль, городов.

Я почти что в начале. Здесь жить по-младенчески страшно.

Иногда здесь читают стихи, и метафоры первых пророков
оживают, как плоть, обретая объём и глаза.

Пустота идеальная глина для лепки планеты.

Здесь встречаются древние люди
познающие формулу слов.
Они мысли и ритмы способны
превращать в существа и предметы.

Темноту нарекая пространством,
они придают ей невиданный цвет, вкус и запах,
допустим, коровьего масла и сена.

Так творят день за днём,
по струне леденящей ступая 
над пламенем бездны голодной,
над враждой полудиких племен
инстинктивно горящих по кругу.

Еще хрупкий баланс не нарушен –
всё почти что в порядке, как было в начале…
Только гибнут леса,
постепенно сужаются реки
и пресытившись гаснут глаза.

Я люблю эту землю,
и род свой люблю озверевший,
и дрожу, как аптекарь опийный
над чашами строгих весов.

  2016

Харбин

Загадочный Харбин –
и возвращенье в смерть.
Загадочный Харбин –
недолгая отсрочка.
Не сладок черный дым,
необходимый почкам,
чтоб выжить и мороз
во лжи перетерпеть.

Я буду тени петь
ушедших от угроз
и сохранивших род
в провалах эмиграций.
Мне наплевать на плеть.
Я вырос средь акаций
и не смотрю на жизнь
с плаксивостью берез.

Загадочный Харбин,
я не хочу разгадки.
Я не ищу могил –
всегда надземна тень.
Будь счастлив тот, кто шел
по жизни без оглядки.
Я сам тебя открыл,
загадочный Харбин.

  1981

***

И прошлого тени кружатся вокруг, 
Твердя нам о жертвах напрасных. 
«На сопках Маньчжурии»

Оттуда, с харбинистых сопок,
где нежился русский Париж,
мне облака белого хлопок,
летучая белая мышь,
сквозь времени черную стену,
найдя в ней лазейку лучу,
скользнула крылом по колену
и нежно прильнула к плечу.
Какие же белые платья!
Как тросточки ваши точны!
Я вам открываю объятья
с далекой своей стороны.
Мне мало тепла и покоя
и света сквозь щелку в стене.
Когда бы вы знали какое
столетие в нашей стране.

  2015

***
Как хорошо, что жизнь конечна,
все судьбы схожи как одна.
И только то, что будет вечно
достойно слова и ума.
И только то, что вечно будит
и нарушает сладкий сон,
выводит нас сначала в люди
и дальше, может быть, потом,
с дарами ярких ощущений,
туда, где только свет и тьма,
туда где беззаветный гений
творит на рубежах ума –
из двух стихий: и дух, и мясо,
и россыпь звезд, и детский плач,
и стон пилы, и звуки вальса,
и все решения задач.

  2015