АВТОР:  ЕВГЕНИЙ ВЕЛИХОВ

(1986)

Налаживалась стабильная и интенсивная жизнь. 
Успешно проектировался в Гаршинге ИТЭР.  Меня избрали председателем Совета директоров, а директором проекта мы пригласили замечательного японского учёного и инженера Кена Томабечи.  Он только что закончил ряд крупных атомных проектов и с энтузиазмом взялся за новый. Создавалась экспериментальная база термоядерных исследований в Курчатовском институте — сверхпроводящий токамак Т-15 как прототип ИТЭРа, импульсный токамак с адиабатическим сжатием ТСП в филиале в Троицке, импульсная установка «Ангара» в Троицке, лазерная «Искра» в Сарове и две лазерные установки в раздвоившемся к тому времени ФИАНе — одна у Н. Г. Басова, другая — у А. М. Прохорова, и у него же — стелларатор и открытые ловушки в Новосибирске. Заработало новое Отделение информатики и вычислительной техники АН по  остановлению ЦК и СМ— инфраструктура этого отделения — первый в СССР специализированный институт программного обеспечения в Переславле-Залесском, Центр в Ярославле, ряд других институтов.  Вместе с К. В. Фроловым начали создавать отделение машиностроения.  И тут грянул Чернобыль.
В Институте первым заместителем А. П. Александрова и ответственным за развитие атомной энергетики был В. А. Легасов.  Посторонние в «святая святых» не очень-то допускались, по этому поводу были проблемы у М. Д. Миллионщикова и Н. Н. Пономарёва-Степного — его заместителя, ну а плазменщиков, в том числе и меня, к этой тематике не привлекали.  По дороге на работу я встретил В. А. Легасова; он сказал, что что-то произошло на Чернобыльской станции, и он туда едет. Уже в Академии наук Ю. А. Израэль, отвечавший за Росгидромет, сообщил о радиоактивном облаке, и стало ясно, что дело принимает серьёзный оборот и требует участия всех научных сил Института.  В связи с аварией на американской атомной электростанции «Three Mile Island» начались исследования возможности проникновения расплавленного топлива через барьеры.  Посоветовавшись с реакторщиками, мы в Троицке, имея мощные лазеры, решили немедленно начать эксперименты и расчёты.  Сегодня мы знаем, что топливо в реакторе действительно прошло глубоко через бетонное основание, но, к счастью, не вышло за пределы здания и не попало в грунтовые воды.  На основе этих работ мы предложили срочно соорудить ловушку под четвёртым блоком, что и было сделано в рекордные сроки героическим трудом шахтёров при самом живом участии министра М. И. Щадова.  Топливо не добралось до ловушки, потом нас ругали за её сооружение, но сейчас подобная ловушка является неотъемлемой частью системы безопасности атомных электростанций. 
Числа 28-го Френк фон Хиппель позвонил мне и порекомендовал проверить, получают ли люди, и, прежде всего, дети в зоне аварии йодные таблетки.  Дело в том, что у радиации есть коварная способность концентрации.  В данном случае речь идёт о радиоактивном йоде.  Попадая из разрушенного реактора в атмосферу, йод с дождём попадает на траву, её съедает корова, с молоком он попадает в кишечник, кровь и концентрируется в щитовидной железе.  Это может приводить к очень высоким дозам облучения и, в конце концов, может вызвать рак железы.  Йодные таблетки, насыщая железу нерадиоактивным йодом, предотвращают накопление йода радиоактивного.  Я позвонил Ивану Степановичу Силаеву, а он пригласил меня на заседание правительственной комиссии сразу после майского парада и демонстрации.  На комиссии были зам. министра здравоохранения и начальник гражданской обороны.  Они заявили, что меры приняты, и все, кому положено, таблетки уже получают.  К сожалению, это была неправда, приведшая к очень печальным последствиям.  В конце заседания премьер Н. И. Рыжков, сообщив, что члены правительственной комиссии получили дозу облучения и их надо сменить, направил туда И. С. Силаева как зам. пред. Совмина и меня для организации научной поддержки.  Как говорится, попал как кур в ощип, так как к ядерным реакторам в Институте допуска не имел, а как инженер-лейтенант по военной профессии имел только теоретические представления о действии радиации и радиометрии.
Пришлось учиться всему на ходу, как в 1941 году многие учились на фронте умению воевать.  К сожалению, в дальнейшем нашлось много аналогий между неподготовленностью к катастрофе в апреле 1986 года и июне 1941.  Я заехал домой и оставил записку жене, которая в тот момент находилась на даче: «Уехал на пару дней в Чернобыль».  Вернулся через полтора месяца.  Мог оттуда позвонить М. С. Горбачёву, но позвонить домой было запрещено, поэтому жена питалась самыми страшными слухами, пока я не вернулся.
Летел я на самолёте с очень милым и интеллигентным маршалом, командующим инженерными войсками.  Когда на следующий день осматривали станцию, и для меня, и для него всё было сюрпризом — по инструкциям работы с радиоактивными материалами — они были внутри, мы — снаружи, на деле же оказывалось наоборот — всё вокруг радиоактивное, и уровень измерялся не микрорентгенами, а рентгенами — до сотен и тысяч.  
В Москве рассчитывали температуру реактора и момент, когда не выдержат опорные конструкции, а здесь мы пытались её оценить.  На третий день, облетая блок на вертолёте, я сумел заглянуть внутрь реактора при свете горящего в дыре парашюта и увидел, что реактора-то нет — под вставшей на дыбы верхней плитой весом в триста тонн ничего не было.  Иван Степанович был сильно поражён, как и Москва.  Только через несколько лет, когда мы пробурили отверстия в защите реактора и засунули туда видеокамеры, убедились, что нижняя плита обрушила опорные конструкции и упала вниз сразу же, так что реактора не существовало с самого начала.  Нас прежде всего беспокоила возможность второго парового выброса в случае, если раскалённое топливо обрушится в бассейн под реактором, заполненный водой после первого взрыва.  Именно в этот момент М. С. Горбачёв спросил меня, не придётся ли эвакуировать Киев?  Я не мог определённо ответить ему, пока героическими усилиями персонала станции, работавшего по пояс в радиоактивной воде, не удалось открыть задвижки и спустить воду.
Где топливо вместе с накопленными осколками деления и плутонием?  Этот вопрос являлся для нас важнейшим. Для ответа были организованы измерения уровня радиации — гамма-фона — снаружи станциии на всей загрязнённой территории, а также измерения внутри. Снаружи — в основном с вертолёта, а изнутри, естественно, пешком.  Я пытался использовать спецтанк М. С. Горбачёва, но ничего особенно полезного из этого не получилось, так как уровень радиации вблизи разрушенного блока достигал сотен рентген в час.  Наше пребывание на станции определялось полученной дозой и сжималось с каждым днём как шагреневая кожа.  Предел для себя мы установили порядка сотни рентген по опыту института.  Это было индивидуальное собственное решение — официально допустимые дозы в разы меньше.  За одно стандартное посещение блока обычно получали до одного рентгена, хотя это довольно условная величина из-за несовершенства дозиметров, неоднородности поля радиациии,  неизвестной доли внутреннего облучения.  Я получил удовлетворение, когда при посещении Хиросимы японцы взяли у меня анализ крови и по определению доли повреждённых хромосом с точностью до двойки подтвердили уровень, оцененный мной самим.
Страница 1 – 1 из 5