АВТОР:  НАДЯ ДЕЛАЛАНД

***
Бог не старик, он – лялечка, малыш, 
он так старался, сочиняя пчёлок. 
Смотри, как хвойный ёжик непричёсан, 
как черноглаза крошечная мышь… 

Но взрослые скучны, нетерпеливы, 
рассеяны и злы, им невдомёк, 
какое счастье этот мотылёк, 
кружащийся над зреющею сливой. 

И почему он должен слушать их, 
когда его за облако не хвалят? 
…Ну что же ты? Как мне тебя обнять-то? 
всех вас троих… 

***
Багульник зацвел фиолетовым светом
и вот иномирен теперь и лучист
кварцует всю кухню и пахнет бессмертно
весенним осенним дрожаньем свечи
багульник какой ты багульник какой ты
багульник багульник (как ты щегловит)
цвести очень больно ужасно спокойно
и ваза прозрачна и тоже болит
ведь ты не багульник конечно ты выход
сквозь это свечение в самую глубь
роение атомов собственный выдох
цветущими ветками взорвана грудь

***
поезд поезд скоро ли я тронусь
 что там ест похрустывая Хронос
 где-то на границе с темнотой
 плачут дети жалобно и громко
 что же я как мне спасти ребенка
 каждого кого окрикнуть стой
 ой-ёй-ёй охотники и зайцы
 раз два три увы не хватит пальцев
 сосчитать грядущих мертвецов
у тебя щека в молочной каше
 не умри женился бы на Маше
 Вере с Петей сделался отцом
 не стреляй у мальчика Миколы
 скрипка он идет домой из школы
 повторяя мысленно стихи
 Пушкина все взрослые остались
 теми же и даже тетя Стася
 добрая и нет вообще плохих
 положи на тумбу пистолетик
 посиди немного в туалете
 никого не следует убить
 луковое горе наказанье
 я же десять раз уже сказала
 выбрось пульки постарайся быть

 ***
Папа у тебя граммофон, 
мама у тебя графоман, 
если спросют, так и скажи, 
дескать, граммофон, графоман. 

Никогда не ври. Говори 
только правду, так, мол, и так, 
ничего не сделать, увы, 
вот ведь, графоман, граммофон. 

А начнут тебя попрекать, 
Граммофоныч, тем, кто ты есть, 
графомамой всякой дразнить, 
граммофазером обзывать, 

ты сыграй им, детка, и спой, 
отчибучь им степ и галоп, 
ай-яй-яй, скажи, ну-ну-ну, 
пальцем погрози им и съешь.

***
Тело моё, состоящее из стрекоз, 
вспыхивает и гаснет тебе навстречу, 
трепет и свет всё праздничнее и крепче, 
медленнее поднимаются в полный рост. 

Не прикасайся – всё это улетит 
в сонную синеву и оставит тяжесть 
бедного остова, грусть, ощущенье кражи, 
старость и смерть, и всякий такой утиль. 

Эту музейную редкость – прикосновенье 
и фотовспышка испортят и повредят. 
Можно использовать только печальный  взгляд 
долгий и откровенный. 

***
Я бешеный огурец: дотронулся — весь в стихах,
даже смешно. Даже грустно. Даже противно.
Все-таки — даже смешно.

***
Просто у меня весеннее обострение чувства долга, 
супружеского чувства долга, который мы перевыполнили в воскресенье, 
отдали с процентами, практически треснули и облысели, 
и больше уже не брали в долг так много. 

***
Какого члена профсоюза ты тут сидишь такой внезапный, 
такой открытый всем ветрам? 
Мной тыщу раз предрешено – тебя увидеть было – завтра! 
Ну, в крайнем случае – вчера. 

Но ты – сидишь. Вот – факт, который так трудно будет опрове – 
И смотришь на меня, и смотришь. 
Ты посмотри, ты посмотри, какой ты глупый человек 
(там дождь идёт, а ты не мокрый).

***
Пошто ты не носишься со мной, как дурень с писаной торбой?
Не поклоняешься мне, как древние египтяне — кошке?
Не улыбаешься мне, как рекламирующие orbit?
И глаза твои не вылезли из орбиты на крабьей ножке,
лицезрея мою красоту, и талант, и другое, ну же?!
Почему ты, скотина, думаешь о работе,
когда нужно любить меня и не нужно
ничего больше?!

***
Весна, неприличная женщина,
пришла, и смеется, и шепчет,
зеленую томную шею
склонив, наслаждается шелестом,
движением и копошеньем,
сквозь тело струятся и множатся
потоки, вода прибывает –
макушка затоплена, сваи
пробиты травой – как положено
жизнь больше и все покрывает.

***
Посмотри в окно – всё ветрым-ветро, 
око ветра льнёт, косо сеется, 
се февраль грядёт, слеповатый крот, 
снегороющий, крайне северный, 
я ползу с детьми рюкзакатая, 
мне самой смешно, страшно весело, 
что с рассвета и до заката я 
бытовое всё это месиво,
словно сон смотрю свой беременный, 
зимоатомный: сани тяжкие, 
что за жизнь моя в этом времени 
кем-то сужена-разнаряжена…
Распределена и – работаю. 
Отработаю и – куда потом? 
Кем я вырасту с той заботою 
из земли – весной – кверху ртом?

***
Молчит ночная фаланга света
молочнотеплым телячьим телом,
ребенкоспящим, сосущим слепо,
слепососущим, немовспотелым,
собаколунным, собакобыко,
пиши мне в небо на этот адрес,
за все отвечу, за все и быстро
все отвечают, как оказалось.
Я помню тяжесть твою в походке
моей, я помню привычки, вкусы,
я ела кальций и мяту, хочешь
теперь все то же, но только — устно?
Другие связи, другие сети,
земной объявлен сегодня поиск.
Но браки — там, и оттуда — дети,
пиши мне чаще, я беспокоюсь.

***
Яблоки на ветке – подойдешь
вспыхнут молчаливым и осенним,
надо воздух каплями просеять.
Обнимаю. Скоро буду. Дождь.
Пахнет пылью, синим, и гроза
смотрит, запрокинувшись, и водит
по воде рукою и травою
вздрагивает, закатив глаза.
Не дыши. Губами пробуй лоб.
Я вот-вот. Темнеет над обрывом.
Ахнет оземь, грянет, это ливень,
ливень, ливень, никакой не дождь,
повезло. И памятник в слезах.
Вот и все, теперь терпи убытки –
яблоки лежат в воде убиты
ливнем. Ливень, ливень, я гроза.
В воздухе снаряды и разряды,
на земле в траве в воде лежат,
каждое в руках бы подержать,
полежать бы с каждым рядом.

***
перестану узнавать
кто зашел в мою палату
лица станут как заплаты
и когда влетит пернатый
ангел с клювом виноватым
ляжет рядом на кровать
грустный маленький горбатый
я возьму его с кровати
колыбельно напевая
чтобы ртом своим кровавым
навсегда поцеловать
и когда окно погаснет
и остынет
отпусти и не ругай нас 
и прости нас
видишь крыльями свистим
над проводами
проводи нас отпусти
нас не ругай нас
над дорогою над рощею над речкой
облаками освещенными сквозь пальцы
не владея больше мимикой и речью
машем крыльями тебе смеемся плачем

***
Вознесение. Дождь. Сын за руку приводит отца,
тот с улыбкой, бочком, мелко шаркая, входит, и кафель
отражает его водянисто, и несколько капель
принимает с одежды, и вовсе немного с лица
растворяет в воде, и тому, кто идет по воде,
прижимая подошвы, уже непонятно, кто рядом,
он скользит, улыбаясь, в нелепом телесном наряде
старика, собираясь себя поскорее раздеть,
раздеваясь, роняя, то руку, то ухо, то око,
распадаясь на ногу, на лего, на грустный набор
суповой, оставаясь лежать под собой
насекомым цыпленком, взлетая по ленте широкой
эскалатора — вверх, в освещение, в воздух, в проток
светового канала, смеясь, понимая, прощая
старый панцирь, еще прицепившийся зябко клешнями
к незнакомому сыну, ведущему в церковь пальто.

***
Слава Тебе, показавшему мне свет,
воду, траву, сороку, луну, снег,
небо любого цвета, детей, дни
оны, трамвай, который идет в них,

книги, дороги, парки, листву, смех
мамы, кота  и рыжий его мех,
гулкий колодец, поезд, стихи, дверь,
чтобы одна я, чтобы меня не две,

осень, весну, рожденье и, да, смерть,
радость дышать, наважденье вообще – петь,
вишню в цвету, Пастернака, латынь, мох
северной стороны, росомах, блох,

шторы, камин и танец его огня,
старость, носок на спицах, покой, меня.

***
хочу быть крепкой старухой
сухощавой девяностолетней бабкой
благословляющей Бога
сходившей утром к колодцу
сварившей правнуку каши
прилегшей вздремнуть на лежанку…
на окнах сквозняк ловит ситец
весна задыхается в небе
мурлыкает кошка под боком
старушечьим мертвым но добрым

***
Воды крещенской иглы, синева
теней, перебегающих по снегу
на цыпочках. Опять тебе зима.
Я привыкаю к холоду – давай,
как в прорубь сиганувшие с разбегу
ненужную одежду, плоть снимать
и подниматься паром над котельной,
синеть глазами – так навылет синь
простреливает голову и видит
крест то ли ключик золотой нательный
двоится и блестит или висит
или плывет в воде до воскресенья.

***
Вестибулярный снег осваивает круг,
пощупав за лицо узбека от лопаты,
он кружится вовсю и презирает труд,
ложится и лежит, идет и будет падать.
В блестящей толчее почти не разобрать,
как нёбный язычок  дрожит из подворотни,
не бойся, я своя, и ко всему добра,
пусть это не пароль, зато бесповоротно.
Шарф скроет или нет, как здесь пустует речь,
шепча и бормоча, таращась воровато.
Ребячество – вот так идти, лететь и лечь,
и навзничь на сугроб. Так вроде – старовата.
Вся оптика моя – смотреть сквозь микроскоп
снежинки на простор, с которым нужно слиться,
кружиться головой, удариться виском,
проспендить выходной на даче с мертвой птицей
за изгородью. Вот, проснувшись лет шести,
я снова от нее перо найду в кровати,
снег тужится забыть, и память – замести
весь ужас небытья. Мы складывали в вату
стеклянные шары и шишки, мишуру,
гирлянды и звезду и прятали коробки.
Так глупо, если снег, и если я умру,
но, если снег, то как все правильно и просто.

***
Немота – это дар. Всё равно я с тобой говорю
то рассветом, то сном, то другими простыми вещами,
прикасаюсь травой, фонарями тебя освещаю,
это я – подойди хоть к какому теперь фонарю.

Раньше было сложней. А теперь обернись и смотри –
эта птица, и этот осколок, и тот переулок,
все фигурки Майоля под небом любого июля,
всё, что ты говорил.

***
Смутно и муторно видно фонарь и то,
как семенит на свету водянистый холод,
если листать твою руку, последний том,
класть на колени голову, уши, хобот,
можно понять другое – что нету дна
в темном колодце нежности и паденья,
это как смерть – уходишь в нее одна,
без телефона, без паспорта и без денег.
Можно не слушать и даже не отвечать,
можешь молчать, отвернувшись и притворившись.
Губы заходят справа в печаль плеча,
ловят меня за рифмы, сбивают с ритма.
Это как сон, из которого снова сон,
высунув хобот, качает меня и будит.
Дай поцелую за шею, шепну в висок,
плюну, прижму, пошлю… кто же так целует – 
нет никого, только местные пустыри
анестезию пытаются сделать общей.
Нежность, как смерть. Обе зреют уже внутри.
Первая ближе. Вторая немного проще.

***
за окном зима повесилась 
пляшет в воздухе рассыпчато 
просыпайся эй сквозь бороду 
дедушки-бомжа с заплечною 
сумкою иду по городу 
сердцем скорбная и печенью

***
Вот библиотека Ахматовой, возле которой наполовину умерли два сома. Я сама поймала сома, как писал Реформатский, поясняя процесс редукции в предударном. Он живет теперь у меня в аквариуме, усами помавая, обсасывая стеклянный уголок, приятно позеленевший. И зовут его Реформатский.

***
За это время я успела 
родить детей, 
привыкнуть к своему лицу, 
понять, что душераздирающая жалость – 
единственная верная любовь, 
узреть, что я беспомощна, 
что Бог нас не оставит, 
но и не поможет 
взойти на этот холм, откуда свет 
всё сделает понятным и прощенным. 
Не много, 
но надежда остается, 
и радость происходит
и дышать, 
и всякое дыханье…

***
нас мало нас может быть нету
и кровью на дереве света
намечены вены и жилы
непрожитой жизни