АВТОР:  АДЕЛЬ БАРАБАШ

ВОТ ТЕБЕ И ХРЯК!

Сказка о русской мечте

Поедешь по земле русской, поглядишь на чем держится все – нехай, авось, по щучьему веленью, да рыбка золотая. Задумаешься, где ж воля та. Д а не та, о которой поэт писал, а та, народная…И прозреешь: когда повсеместно, в каждом городе, в каждом селе и доме надежда на чудо одно и ни на что больше – так это не иллюзия уже, господа, а национальная идея. И знаете что? Ведь работает! Но дело сейчас не в народной воле. Хотя ее поиски и привели меня в село Арнаутово, в дом Маланьи Евстигнеевны Штульц. И не в ней дело. В общем, баба как баба, из тех, что не перевелись в русских селеньях: сделает все красиво, но только ежели очень нужно будет – пожар, конь бешеный или другая напасть. Был у Маланьи Евстигнеевны хряк, Симеоном звали. Симеон Поблуда прозвала его хозяйка, а все потому, что хряк пропадал иногда на день, два, три. Потом возвращался. Но пропажи были регулярные. Забеспокоилась баба Маланья. Послала сына своего младшего проследить за хряком. Первый раз пошел он за Симеоном, да в лесу заплутал: хрюкал хрюкал Симеон и во тьме канул. Второй раз пошел Иван за Симеоном и выследил его. Но в чем дело, не понял. Добежал хряк до большого дома господского – окошки горят, тени прекрасные в танце кружатся, Иван загляделся, да и упустил Симеона. В третий раз пошел Иван за Симеоном и увидел чудо великое. Подошел к порогу дома Симеон, хрюкнул три раза, обернулся вокруг себя и в человека превратился. Да в какого – красив, статен, одет с иголочки, прыг на крыльцо, лаковой туфелькой клац по другой – и исчез в торжественном свете господского праздника. Аннушка, прекрасная дочь господина Хорошего, прелесть необыкновенная – талия тонкая, глаза распахнутые, удивленные, ротик открыт и готов воскликнуть «Ах» и упасть в обморок от счастья, от переизбытка чувств и корсета, на чувства давящего. У Аннушки случился первый бал. Она трепетала и искала глазами того самого, возлюбленного своего из снов и запрещенных маменькой и папенькой книг. И увидала. Сердце бы выскочило из груди, но корсет для того и создан, что не пристало человеческим органам летать как птичкам во время праздника, когда столько людей и все смотрят на тебя, придумывают тебе светлое будущее, чтобы заковать в сети своих представлений о счастье. Вот он, боже мой! Первый бал, и он уже здесь. Я знала! Озорной, статный, какие манеры, какие речи, какой блеск в глазах. Влюбилась Аннушка без памяти. Отец с матерью давай выяснять, кто да что, откуда, чей сын, знакомый. А никто не знает Семена Подвойского. Танцевали, соприкасались рукавами, пили шампань. Все кружилось, вертелось, пело и жило той жизнью, которую Иван и представить себе не мог. Он жадно глазел в окна, переживал, улыбался, подавал ручку, делал па. Стало светать, и гости расходились и разъезжались по домам. Симеон вышел за ворота, обернулся вокруг себя, хрюкнул три раза ‒ и через дорогу в лес, Иван за ним.Рассказал матери, братьям о чуде великом. Привели кабана в дом, усадили на печь, рассказывай говорят, что ты за зверь дивный, что за чудо-юдо такое. Молчал да хрюкал Симеон, хозяева не отступались, хрюкнул-пукнул Симеон и человеком оборотился. Сел за стол и начал рассказывать свою простую историю. Что надоело ему быть свиньей, смотришь бывало идет Наталья по воду, красавица, коса до пят, залюбуешься, а Иван подбегает к ней, гогочет и под подол лезет. Плюнешь, хрюкнешь, и пойдешь в луже купаться, на солнышке греться, ведь ты лучше знаешь, какой подход к такой девице нужен, представляешь, как заговорил бы с ней, как бы она зарделась, как бы окликнула тебя своим певучим медовым голосом, как бы обняла… Если бы можно было наблюдать такие сцены красивые, я бы не стремился вылезти из кожи. Я бы просто смотрел и был счастлив, но все не так. Смотришь Петро с поля идет: трактор сломался. До дома далеко – туда полдня, обратно полдня. А ты ведь видел, как мальчишки деревенские ему песок в бак насыпали. Сказать бы, а не можешь. И таких историй тьма. То есть знаешь все, знаешь, как надо, а сделать ничего не можешь. Стал я тогда волю тренировать, чтобы из свиньи в человека превратиться. Несколько лет тренировок – и однажды вышло. С тех пор живу двойной жизнью. Но свою истинную природу, данную мне при рождении, оставлять не имею права. Стану я хорошим человеком – хряков хороших не останется. Непорядок. Вот и балансирую между двумя ипостасями.
– Что с девкой-то делать будешь? – спросила участливо Маланья Евстигнеевна, утирая фартуком слезу. – Жениться тебе надобно. 
– Но как, хозяюшка?
– Ничего, не боись, есть у меня в городе родственничек давний. Поеду сегодня в город, поговорю с ним. Пусть возьмет тебя к себе. Скажет, мол, померли маменька с папенькой, сиротка ты, единственный на свете. Пусть людям тебя представит, чтобы вопросов и сплетен не было. Ты Аннушку замуж бери, в городе обустраивайся и нас забирай отсюдова.
Так и сделали. Продала Маланья Евстигнеевна все свое хозяйство, перебралась в город (я сам лично ее перевозил) и стала жить при богатом и красивом родственнике своем, хозяйство молодых вести. 
Иногда, по тайной договоренности с Маланьей Евстигнеевной, уезжал Семен в другой город по делам юридическим, на деле же в поле – хрюк-хрюк, оборотился и стал собой – Симеоном Поблудой, доброй хозяйской свиньей. Землю носом рыл и думал, что уже и не знает, что такое быть собой. Кто он? Подающий надежды молодой юрист Семен Подвойский или же свинья Симеон Поблуда? Маланья Евстигнеевна сидела в траве и думала, какое же счастье, что у нее сынок такой умный народился: перевез семью в город, место хорошее всем нашел, будущее, можно сказать построил. Вот тебе и хряк, вздыхала Маланья и любовно глядела на чадо свое, извлекающее пятачком желуди из жирной, плодородной волшебной земли русской.

КРУГ ТИШИНЫ

Казачья песня

Гулять по полю одному для казака не ново. Но все чаще и нестерпимее хочется туда, на раздолье. Пусть юбки жены колышутся здесь над тазом с мыльной водой, весело колышутся, задорно. Дети играют в разбойников. Борщом пропахло, кажется, все, самый воздух из борща поднимается и заполняет пространство свекольно-капустным запахом. Снимешь сапоги, чтоб запах жизни почуять другой, вольной, благородной – не перебить борща. Встанешь, заправишь рубаху в шаровары, скажешь жене: «Я к Коле, Вихрастому», – а сам бочком, бочком, с оглядкой, и в поле. Вот оно счастье, вот где дышится. Вот, голубушка-жизнь, ты какая. Ляжешь, уткнешься лицом в землю, дышишь сырой влагою. Откинешься на спину, ветер по волосам гладит, играет прядями, перебирает их, волоски считает. Говоришь земле, ветру, полю: «Что же ты, душа моя?» – ласково так. А потом как вскочишь, сапоги скинешь, рубаху разорвешь, из штанов выпрыгнешь, да припустишь нагишом с воплями по полю – эге-ге-гей, эге-ге-гей. Никто ни отвечает. 
 Что же ты? Взгляд к небу подымешь, и повторишь: «Где же ты?». Тишина в ответ.
Побродишь, поколобродишь, скажешь – ну и хер с тобой, и пойдешь платья свои искать, как поблудная баба, что решила отдаться со всею страстью своей неистовой, да не берет никто. Оденешься и до дому – борщ хлебать.
В следующий раз явишься, раздеваться да орать, как дурак, не станешь. Вынешь саблю казацкую и вперед – головки колоскам рубить, только свист стоит, эч, оп, хоп. «Вот тебе! Каково?!» – спрашиваешь.
Нет ответа. Пошляешься по полю, и домой. В следующий раз заворотишь в поле, сядешь в траву и пялишься на облака – плывут себе бездельники, горя не знают, вон какие фокусы выделывают. Приблизишься к дереву, единственному во всем поле, польешь его рассолом вчерашним да с разбегу головой трахнешься.
          – Где же ты? – скажешь, сползая по стволу на землю.
– Здесь я, – слышишь.
– Ты ли это или кажется?
– Это я.
– Что же ты молчал?
– Не прихожу я к обуянным страстями.
– Что ж теперь пришел? – буркнешь. 
       – Ты в отчаянном положении, казак, вот и пришел. Бед натворить можешь.
– Каких-таких бед?
– Слушай.
И расскажет тебе голос разума про все, что с тобой будет. И ужаснешься ты, и обольешься слезами. Только бы не забыть завет. Забудешь, если не закрепить, не сделать зарубку… на лбу, на носу. Да что мне палец один, когда дело такое серьезное… Вынешь шашку драгунскую, рубанешь палец под основание, завернешь перст в лопух и с добрыми намерениями домой – жену любить, детишек тешить, квас попивать, глупостями голову не забивать, да забудешь, на кой хрен ты палец себе отрубил, глядишь на него с утра до ночи, и только и повторяешь – на кой хрен, на кой хрен, на кой.
Без ответа идешь снова в поле. Голос разума снова проникает в тебя, глаголет истины. Рубишь второй палец, третий, четвертый, пятый. Жена седеет, дети плачут – «нет у бати пальцев, у кормильца-то нашееегоо-о». Жена к казаку с ласками, да с вином: «Расскажи», – говорит, – зачем пальцы оттяпал себе, казак мой лихой, что нам с того будет, кому жертвы приносишь?»
Захмелел казак, разговорился. Хожу в поле, с богом разговариваю, он говорит иногда, но как-то, мудро, смутно, не запомнить ничего. Палец отрубаю, как засечку на березе делаю, чтоб не забыть разговора, да забываю, гляжу на пальцы, не помню ничего. Жена: «Давай я к богу схожу, я баба не промах – все разведаю, сообщу тебе».
Вернулась баба с поля и давай казаку, мол: «Все помню, слушай меня, делай, как велю».
       Раздела она казака, пальцы его собрала в узелок и повела на рынок. Сама воет, стенает: «Вот какая напасть, Борис мой бога познал, все про всех знает, а мне то что с того, все знает, а семью кормить кто будет?» – причитает и пальцы в узелке предъявляет.
           – Что делаешь ты, баба глупая, – шепчет ей казак.
– Знаю, что делаю, слушай меня и не перечь. 
Толпа окружила супругов и давай выспрашивать, что да с кем будет, кто кому с кем изменяет, как корову вылечить, как дела вести. Жена казака склоняется к нему и передает слова избранного богом народу. В народе смута. Кто бьет кого, кто хохочет, кто волосы на себе рвет, кто благодарит, и сыплются монеты в папаху казацкую.
       «– Что-то ты, баба, недоброе затеяла», – говорит жене казак ночью, – сердце болит, словно я богопротивное дело совершаю.
– Дурачина ты, – отвечает жена, – не смог разобрать ты глас божий, а я-то все разобрала, все сделала, как велел, да и плохо ли дело? – сказала она, высыпав из папахи на стол деньги.
– Вроде и неплохо, – промямлил казак да задумался. Две недели водила его жена по окрестностям, рассказывала, как кому жить, где чуда искать, что делать. Однажды ночью выбрался казак из дому и в поле побежал.
– Где ты, господи мой пресветлый, явись! – Тишина. – Где ты, Отче мой ясноокий, приди! 
– Здесь я, – отвечает.
– Что не так Господи, объясни, что ты мне заповедал, сообщи!
– Я говорил тебе, радуйся тому, что есть. Сколько пальцев на руке у тебя спрашивал? Ты отвечал пять, на другой – ты снова отвечал пять. Говорил я тебе, что ж кручинишься, что ж покоя себе не находишь, живи, радуйся, работай. Ты же зачем-то пальцы себе стал рубить. Говорил я тебе, что и пальцев лишишься, и у глупой бабы на поводке ходить будешь. Вот оно и случилось.
– Что ж теперь делать мне, Отче мой?
– Бабу накажи, работать ступай, детишек воспитывай, да не режь себе больше ничего.
– А как запомнить, Отец мой, сказанное тобою?
– Сохрани голос мой в сердце своем, всегда будешь помнить…
 И исчез голос. Метался казак по полю, как мне тебя сохранить, вернись, Отче, вот тебе сердце мое и рвал рубаху, но голос молчал. Завязал казак себе колосок на каркалыжке, чтобы запомнить «баба – оковы», палку нашел, в руке крепко зажал, чтобы запомнить «трудись, казак», хворостинку нашел и в зубы взял, чтобы детей воспитывать. Так и явился домой. Пока шел, все забыл. Палку жене отдал –  кашу мешать, хворостинку на подоконник положил – спину чесать, колосок на конце долго разглядывал, понял – верность хранить жене надобно. На следующий день снова повела его жена по окрестностям. Так и длился бы позор вольного когда-то казака, если бы однажды не встретился ему цыган без пальцев на другой руке. Взглянули они друг на друга и обоих пронзил луч господень: вот оно братство, вот одна на всех история человеков – вольных да заплутавших в путах быта и лжи сестер и братьев, глухих к гласу господа. Взялись они за руки и побежали в поле – и здесь одна память на двоих, две головы лучше, два воина, одно поле, один забудет – другой вспомнит. Сели посреди поля, вскинули руки к небу и прошептали, каждый на своем языке: «Внимаем тебе, Господь, твои мы от пят до макушек». Оглушила их тишина, звенящая посреди гула жизни, куполом незримым накрыла, за которым, не смея преступить, плотным кольцом толпились их родственники и друзья. С одной стороны, станичники лагерем встали, с другой – табор цыганский шатры разбил. Рыдали жены и матери: «Пхаррува́в пала ту́те, на кого покинул ты меня, казак мой лихой». Дети кричали: «Ату ату, батька, дад камлО, хэй, ой да конь мой вороной, ай-нанэ-нанэ». Станичники глядели на чудо сие и недоумевали, что за напасть. Но ближе никто не подходил, было боязно в круг тишины попасть, да и невозможно, если ты не брат им, не сын Господу, не избранник небесной воли, если ни одним пальцем ты не пожертвовал ради голоса разума, пусть такого кратковременного, такого смутного, но все же, доброго и славного голоса мирО дэвЭл, Отца нашего Всевышнего!
Страница 1 – 1 из 6